Воспоминания фаворитки [= Исповедь фаворитки ] - Александр Дюма

— Да он настоящее чудовище, ваш Питт! — вскричала королева.

— Я не могу позволить себе таких суждений о господине Питте, чьим послом я имею честь являться, государыня, — заметил сэр Уильям, смеясь, — зато я знаю, что он наделен талантом, за который три Англии будут обожать его.

— Что вы называете тремя Англиями, сэр Уильям? — спросила королева. — Англию, Ирландию и Шотландию?

— О нет, я говорю, во-первых, о старой, феодальной Англии, которая начиная с восемьдесят девятого года умирает от страха при виде каждого французского корабля, пристающего к нашим берегам: она боится, что на его борту прибыли «Права человека». Во-вторых, я имею в виду Англию торговцев, которая считает море своей вотчиной и в восторге от обещания сэра Питта уничтожить французский флот. Наконец, в-третьих, я подразумеваю праздную Англию спекулянтов и биржевых воротил: в то время когда во Франции все идет к земельному переделу, англичане начинают грызню из-за рент. Ведь у любого англичанина есть какая-нибудь ценная бумага, и каждое утро он высчитывает, сколько денег набежало за ночь. Когда Франция оказалась на пути к банкротству вследствие выпуска ассигнатов на два миллиарда, наша пятипроцентная рента подскочила с девяноста двух до ста двадцати — и Питт стал великим человеком! Четырехпроцентная поднялась с семидесяти пяти до ста пяти — и Питт сделался героем! Наконец, трехпроцентный заем взвился с семидесяти пяти до девяноста семи — и теперь Питт уже некое божество.

— Божество довольно унылое!

— Увы, государыня, вы ведь знаете, что люди творят себе богов, движимые любовью или злобой. В Индии обожествляют корову, монголы поклоняются ламе, жители Сиама чтут белого слона. Позвольте же и нам боготворить золотого тельца, благо наша религия самая распространенная!

Послышался пушечный выстрел: новый салют возвещал, что посланец г-на де Латуш-Тревиля садится в адмиральскую шлюпку. Тотчас же английскому послу сообщили, что король просит сэра Уильяма посетить его.

После всего, что произошло на Совете, можно было предвидеть, что посланец Латуш-Тревиля без особых затруднений добьется успеха в порученном ему деле; действительно, король был готов уступить Франции во всем, чего бы она ни потребовала, впрочем, заранее зная, что не сдержит слова или просто предаст, если Англия решится вступить в игру.

Итак, король объявил, словесно и письменно, о своей готовности принять гражданина Мако и относиться к нему как к послу могущественной союзной державы.

Он обещал хранить самый нерушимый нейтралитет в любых войнах Франции с европейскими государствами и, наконец, обязался отозвать из Константинополя своего посла, чье заявление явилось причиной отказа султана принять г-на де Семонвиля. Таким образом, он сделал уступки по всем пунктам и дал Франции полное удовлетворение.

В тот же вечер мы видели, как французская флотилия подняла паруса, стала удаляться и исчезла в наступающих сумерках. Наутро ни одного корабля уже не было видно.

Но прежде чем сняться с якоря, адмирал де Латуш-Тревиль высадил на берег нового посла Франции в Неаполе, сопровождаемого французским послом в Риме, гражданином Бассвилем.

Как заметил король, зрелище французского флота, маневрирующего в заливе под всеми парусами, собрало громадную толпу, заполнившую берег, словно то был гигантский амфитеатр. Но особенно густой и возбужденной толпа была там, где вступил на сушу посланец французского адмирала. Трехцветное знамя, украшавшее корму флагманского корабля, развеваясь так близко от неаполитанского берега, пробудило в толпе весьма разнородные чувства. Лаццарони глазели на него с выражением тупой злобы, но все те, кого можно отнести к просвещенной молодежи Неаполя, а также люди свободных профессий независимо от возраста чувствовали, что их сердца забились сильнее при виде зримого символа революции, на которую передовые умы того времени возлагали большие надежды.

Обо всех этих подробностях было доложено королеве, ее даже уверили, что некоторые молодые люди, среди которых был замечен некто Эммануэле Де Део, не могли сдержать своего энтузиазма и, когда французский посланец вторично проходил мимо, проталкиваясь сквозь толпу в своей республиканской форме, выкрикивали: «Да здравствует Франция!»

Вечером, возвращаясь во дворец из английского посольства, что располагалось на углу набережной и улицы Кьяйа, я заметила скопление народа на улице Кьятамоне: их привлек вид трехцветного французского флага, развевающегося над дверью одного из домов. То была дверь резиденции гражданина Мако.

На следующий день после полудня произошло то, что предрекал капитан Караччоло: задул сильный юго-западный ветер и разыгралась ужасающая буря. Если бы Неаполь продержался всего-навсего сутки, французская флотилия или была бы принуждена выйти в открытое море, то есть отступить, или погибла бы от первого до последнего корабля.

При виде разбушевавшейся стихии, так наглядно подтверждающей правоту королевы, она не стерпела и стала обвинять короля в трусости — упрек, к которому Фердинанд, надо признать, был малочувствителен. Вместо того чтобы радоваться шторму, который даже без участия неаполитанской артиллерии мог бы нанести страшный урон флотилии французского адмирала, он жаловался на то, что ему теперь придется отказаться от охоты в лесу Персано, назначенной на следующий день. Но, по крайней мере, он несколько успокоил королеву, изложив ей свою теорию насчет того, каким образом следует соблюдать договоры, а именно — и это было согласовано с сэром Уильямом — повернуться спиной к Франции, как только Англия примкнет к коалиции. Господину Питту довольно будет лишь пальцем шевельнуть, и тотчас армия и флот Неаполя поступят в распоряжение Англии.

Двадцатого декабря, то есть через четыре дня после ухода французов, я была разбужена рано утром ужасным шумом. Людской поток, бурля, катился по мосту Кьяйа и растекался по городским паркам.

Я позвонила и осведомилась, в чем причина всего этого скопления людей. Мне ответили, что это все из-за французской эскадры: она вернулась в порт.

Встав, я торопливо оделась, предположив, что королева пошлет за мной. И действительно, не успела я закончить туалет, мне принесли от нее записку: меня приглашали прийти во дворец. Почти тотчас ко мне вошел сэр Уильям. Он только что получил подобное же приглашение от короля и предложил сопровождать меня.

Мы сели в карету и приказали кучеру ехать по Санта Лючии.

Выехав на набережную, мы увидели флотилию, вернувшуюся хотя и без потерь, но не в таком блестящем порядке, в каком она предстала перед нами несколькими днями ранее, а больше похожую на рассеянную непогодой стаю морских птиц, где каждая, из последних сил напрягая крылья, летит в надежде дотянуть до укрытия.

Мы прибыли во дворец. Был спешно созван Государственный совет, и мы, поднимаясь по парадной лестнице, столкнулись с капитаном Караччоло, которого все-таки сочли нужным вызвать, хотя в прошлый раз он и высказывал суждения, расходящиеся с мнением короля.

Сэр Уильям оставил мета у входа в покои королевы, сам же отправился на Совет.